Ампутация истории

Киев, Крещатик, начало XX века

Киев, Крещатик, начало XX века.

История Украины с самого начала стала русоцентричной. Даже те историки, которые пытались дистанцироваться от Москвы, уделяли больше внимания связи Украины с Киевской Русью, ставшей ко времени написания первых историй Украины (конец XVIII-XIX вв.) понятием почти мифическим, скорее фольклорным, чем историческим.

Даже сейчас, когда на Западе всё чаще стараются помещать историю своих стран во всеевропейский, а то и в общемировой контекст, мы пренебрегаем существовавшими с Европой — прочными и развитыми — связями, концентрируя свое внимание на преемственности Киевская Русь — Запорожье — современная Украина или на связях с Санкт-Петербургом и Москвой. Мало кто осознает, что революции 1848 года затронули и земли современной Украины; что брат Болеслава Пруса учился в Киевском университете; что Юрий Дрогобыч (в XV веке) был ректором Болонского университета; что среди писателей, рожденных на украинской земле, не только Гоголь, Булгаков, Эренбург и Ахматова, но и Станислав Лем, Бруно Шульц и Захер-Мазох…

Почему мы продолжаем жить в искусственно ограниченном мире, в котором существуют лишь две дороги — в Петербург и Москву? И это вместо того, чтобы жить в огромном мире, который десятками, сотнями и тысячами нитей связан с Варшавой (Улам, Ивашкевич), Веной (Людвиг фон Мизес), Нью-Йорком (Сикорский)?

Мы (сознательно?) ампутировали огромное количество связей, объединяющих нас с Европой — культурных, экономических, политических. Но этого нам мало. Мы откромсали целые куски истории, не соответствующие генеральной линии того или иного правительства. Куда исчезли стройки Мазепы, Кременецкий лицей, целый пласт украинской барочной литературы (оставивший странную дыру между «Словом о полку Игореве» и Котляревским, в которой — как окурки в проруби — болтается несколько летописей). Даже словарь Памвы Беринды остается где-то в тени; не говоря уже о полемических писаниях Острожской Академии, которые заставляли попотеть даже закаленных в диспутах иезуитов.

За огромной фигурой Потемкина (рядом с которой стоят: англичанин Сэмюэль Бентам — брат того самого философа, испанец Де Рибас, француз Ришельё — и это тоже в какой-то мере обрезанные нити) потерялось огромное предприятие заселения и освоения южно-украинских степей, которое более чем на две трети выполнялось обычными украинскими крестьянами — но где же украинский исторический образ, сравнимый с американским фургоном переселенцев или «бурским великим треком»?

Сахарный завод Бродского в Шполе, построенный в 1851 году

Сахарный завод Бродского в Шполе, построенный в 1851 году.

Куда исчезла из нашей истории одесская торговля? Сахарная промышленность XIX столетия? Бродские, Симиренки или Ханенки вполне могли бы стать героями саги, написанной Томасом Манном или Драйзером. А «нефтяная лихорадка» в окрестностях Борислава и Дрогобыча (1/20 мировой добычи нефти в начале XX века)?

Время после Первой мировой трогать не буду. Расстрелянное возрождение, Голод, Холодноярская республика, УПА — они всё-таки начали появляться из исторического небытия; но не окажутся ли они фантомными болями?

В общем же немногие оставшиеся куски истории создают ложное впечатление спокойствия, некой ленивой провинциальности. Личности — вычищены как неблагонадежные. Целые процессы вырезаны как несоответствующие концепции исторического развития. Связующие нити обрублены в поиске вероятных противников.

Мы часто не ценим даже то, что осталось. Мы не осознаем, что во владении ритмом стиха Шевченко практически нету равных в мире (за исключением, может, Лорки); что украинская литература была одной из первых европейских литератур, заинтересовавшихся «этнографическими мотивами» — Квитка-Основьяненко и Гоголь писали не намного позже Вальтера Скотта; что украинская пшеница продавалась на рынках Антверпена, Марселя и Барселоны; что Франко публиковал научные статьи в журналах Вены, Берлина, Мюнхена…

Броды, Рынок, 1914

Броды, Рынок, 1914

Как бы выглядела картина, если бы описать процессы, происходившие на территории современной Украины в манере Броделя? Если концентрироваться не на «селебрити», которую всегда тянуло «ко двору», поближе к источнику подачек и к дележу бюджета, а на реальных изменениях — урожаях пшеницы, растущих домах и фабриках, газетах, конфликтах, отношениях миллионов безымянных (пока) людей, создающих то, что затем приписывается правителям?

Но мы до сих пор обитаем в мире «великосветских» Москвы и Петербурга и «провинциального» Киева; в мире царя, двора и присных, существующих где-то там, в центре вселенной. Но был ли Киев провинциальным?

Некая киевлянка вспоминала о том, как зимой 1922 года приезжала в Москву: «Еду на извозчике с вокзала, по какой-то узкой улочке, между сугробов. Невысокие дома тонут в снегу. Я спрашиваю извозчика: „А скоро Москва?» Он оборачивается и говорит с возмущением: „Какую тебе еще Москву нужно? Мы по Арбату едем!» А я думала — это деревня!» (Мариэтта Чудакова, «Жизнеописание Михаила Булгакова»). Откуда же у нас этот вечный комплекс провинциальности? Да ещё и не по отношению к Лондону (там жил и писал рожденный в селе Терехове, неподалеку от Бердичева, Джозеф Конрад), не к Нью-Йорку (где умер рожденный в Переяславе Шолом-Алейхем) и не к Парижу (где написал «Гробницу Императора» рожденный в Бродах Йозеф Рот).

«Гавань Бреста с кораблем, на котором устанавливают такелаж», Луи-Николя Ван Бларанбер, 1776

"Гавань бреста с кораблем, на котором устанавливают такелаж", Луи-Николя Ван Бларанбер, 1776

«Гавань Бреста с кораблем, на котором устанавливают такелаж», Луи-Николя Ван Бларанбер, 1776

На протяжении XVIII века (как и позднее) Брест был главной военно-морской базой Франции. И картины с изображением Бреста вызывали у французов национальную гордость. Тем более, что в XVIII веке Франция очень хотела быть морской державой.

Началось всё во времена Ришелье — он построил достаточно значительный (хоть и не способный ещё конкурировать с голландским, испанским или британским) флот: 60 парусников и 25 галер.  Но по настоящему Франция взялась за дело при Людовике XIV и Кольбере. Ради постройки флота Кольбер даже пошел наперекор своей жадности и меркантилистским убеждениям и закупил несколько кораблей у голландцев — в виде образцов. И в 1670 году французский флот обогнал самые сильные флоты того времени — английский и голландский: у французов было 114 линейных кораблей, у голландцев — 102, а у англичан — всего лишь 84. Вообще же программа Кольбера предусматривала строительство 200 линейных кораблей — на это должно было пойти больше миллиона дубов; а оснастить эту армаду предполагалось 6000 орудий.

К началу XVIII века экономический кризис (вызванный Войной Аугсбургской лиги и Войной за испанское наследство) заставил резко сократить расходы на флот; и Франция потеряла свое ведущее место в рейтинге морских держав. Затем последовало Регентство, неудачная реформа Ло — и о флоте слегка подзабыли.

Кстати, Ван Бларанберы - это была целая династия. Художниками были и отец, и дед Луи-Николя, и его сын,  Анри-Жозеф Ван Бларанбер (который тоже нарисовал гавань Бреста - в 1773 году).

Кстати, Ван Бларанберы — это была целая династия. Художниками были и отец, и дед Луи-Николя, и его сын,  Анри-Жозеф Ван Бларанбер (который тоже нарисовал гавань Бреста — в 1773 году). Причем с той же точки.

До 1743 года флот играл, в основном, вспомогательную роль — и получал довольно скромное финансирование. Связано это было с принятой во время Войны за испанское наследство стратегией, которая полагалась не на действия линейного флота, а на рейдерство (или, попросту говоря, пиратство), на нарушение торговых коммуникаций противника. Поэтому в первой половине XVIII века военно-морские силы Франции состояли из довольно небольшого количества очень мощных (и, возможно, лучших в мире) линейных кораблей, предназначенных для сопровождения конвоев; и великолепных, непревзойденных фрегатов — для каперства.

Но после 1743 года Людовик XV решил опять бросить вызов Британии на морях (Голландия к этому времени уже утратила свое лидерство) и значительно увеличил финансирование флота. Были построены новые корабли — и Британия опять столкнулась с серьезным соперником. Ей удалось практически уничтожить французский флот во время Семилетней войны, но он снова был отстроен заново; прекрасно показал себя во время Войны за независимость США; и подвергал серьезному сомнению английское господство на море вплоть до Трафальгарской битвы.

Почему же Франция проиграла военно-морское состязание с Британией? Французские корабли были лучше; личный состав не уступал британскому; Франция была намного богаче Англии (даже перед самой Революцией, во время финансового и экономического кризиса, внутренний валовой продукт Франции в три с небольшим раза превышал таковой Британии — 210 миллионов ливров против 65)…

Причин было три: управление, стратегия, география.

Со времен Кольбера Франция, в отличие от Англии, не знала серьезной административной и финансовой реформы. Попытка Ло с треском провалилась. И, увы, имела ещё более серьезные последствия, чем экономический кризис — из-за впечатления от краха «Компании Миссисипи» (которая официально называлась «Западной компанией», «Compagnie d’Occident») и «Главного банка» французы отказались как от создания центрального банка, так и от выпуска бумажных денег. А это затормозило развитие финансовой системы — и экономики в целом; в сумме, французская экономика хоть и была больше английской, но оставалась менее «поворотливой», менее способной справляться с возникающими кризисами, менее способной к максимальной мобилизации ресурсов в критических обстоятельствах. А к этому прибавлялись ещё: очень далекая от совершенства налоговая система; ужасающая система таможен; совершенно безумное законодательство (огромное количество локальных привилегий и законов, 13 парламентов…); и, в конце концов, некомпетентность. Вот прекрасный пример экономии от Марии-Антуанетты, королевы Франции : как-то раз она ввела режим строгой экономии. В связи с ним она решила отказаться от богато разукрашенных платьев и носить одежду простую и естественную — в результате… казна тратит 272 000 ливров на новые, простые и естественные платья без украшений!

Но об экономических и административных проблемах «старого режима» написано предостаточно. А в чем стратегические причины неспособности Франции победить более бедную соперницу в морской гонке вооружений? Многие объясняют это принятием неправильной стратегии развития флота (речь идет о смещении акцента с линейного флота, на флот крейсерский, каперский). Правы ли они? Отчасти. Решение не было неверным, оно было единственным возможным. В каждой своей войне Франция сталкивалась с коалицией держав — и была вынуждена противостоять противникам как на море, так и на суше. Рано или поздно война (а точнее, неспособность французской администрации создать благоприятные условия для развития экономики и обеспечить достаточные поступления в казну) приводила к экономическому и финансовому кризису. И приходилось выбирать между достаточным финансированием флота и достаточным финансированием армии. Потеря флота (в битве или из-за недостаточного финансирования) не приводила к критическим последствиям. А вот неспособность армии выполнять свою задачу… в общем, ослабление армии очень быстро привело бы к полному проигрышу войны — вражеские силы смогли бы очутиться в Париже в течение нескольких недель. Из этого и исходили — деньги доставались армии, а флот уже делал что мог. А, зачастую, единственное, что он мог — это пообещать каперский патент любому, снарядившему корабль за свой счет… Для Британии же флот был достаточной защитой, и подобного французскому выбора просто не могло возникнуть.

На третью причину, географическую, мало кто обращает внимание. Дело в том, что во всей Франции было только два порта, которые имели достаточно глубокую гавань для того, чтобы в неё мог войти большой линейный корабль и, в то же время достаточно обширную для того, чтобы вместить несколько десятков таких кораблей. Это был Тулон (на Средиземном море) и изображенный на картине Брест. Британия же имела таких портов несколько десятков — и распределенных по всей береговой линии. Вроде бы пустяк — но благодаря обширной сети баз и портов английский флот имел большую стратегическую мобильность, лучшие условия для блокады французского побережья и больше убежищ (а, следовательно, и меньшие потери) на случай поражения.

Франция уступила Англии на море. Но любовь к морю и флоту у французов осталась — и, наверное, они до сих пор с горечью вспоминают, что править морями могли бы и они.

Конное такси: фиакр, кэб, дорожка…

Конное такси: фиакр, кэб, дорожка...Такси появилось намного раньше, чем автомобиль. И появилось оно практически одновременно в Британии и во Франции (не будем трогать древнеримские «таксометры» для колесниц — их предназначение пока с точностью не известно).

Фиакр

Фиакр, 1853 год.

Сначала — в 1617 году — родилась идея такси как такового. Её автором был Николя Соваж, мастер-каретник из Амьена. Вскоре он получил разрешение на перевозку пассажиров за вознаграждение в любое выбранное ими место в пределах Парижа. В 1640 году Соваж владел уже 20 каретами, которые ожидали клиентов возле церкви Св. Фиакра (покровителя огородников и путешественников, а со временем — и таксистов). От этой церкви кареты-такси и получили имя фиакров. Британцы не отставали от французов. В начале XVII века владельцы лондонских постоялых дворов уже имели обыкновение предоставлять своим гостям (за отдельную плату) карету с кучером, который мог их отвезти в любую требуемую точку (в черте Лондона, разумеется). В 1635 году в Парламент был подан законопроект о регуляции деятельности таких извозчиков; в 1654 году Парламент принял соответствующий акт и в 1662 была выдана первая лицензия для перевозки пассажиров. Постепенно старые кареты были вытеснены фиакрами французского образца, каковые фиакры и использовались в Лондоне до начала XIX века (а в британской глубинке — аж до конца того же века).

Варшавская дорожка

Варшавская дорожка — обратите внимание на номерную бляху на спине у кучера.

Затем новый бизнес начал завоевывать Европу. Уже в 1693 году фиакры появились в Вене. А затем… затем пути извоза стали довольно извилистыми. Так случилось, что в конце XVIII века в Варшаве появились одноконные легкие дорожки. Во время оккупации Пруссией Варшавы (1795-1807), немцы оценили этот вид транспорта — и прогресс пошел в немного необычным направлении: из Восточной Европы в Западную. В 1814 году берлинский торговец лошадьми Мортье закупил в Варшаве несколько дорожек и открыл первый в Пруссии таксопарк. Из Варшавы же новшество двинулось и на Восток — в Петербург, Москву, Киев. А в 1823 году восточноевропейские дорожки появились в Лондоне — и начали вытеснять использовавшиеся там до этих пор более громоздкие и дорогие фиакры. Но им не суждено было завоевать Англию: 24 декабря 1834 года архитектор Джозеф Хэнсом запатентовал двухколесный «Патентованый Безопасный Кэб». В следующем году он продал патент за 10 000 фунтов стерлингов (ему их никогда не выплатили) некоей транспортной компании; и через десять лет в Лондоне было уже около 6000 кэбов (на 2 миллиона жителей). В течение следующего десятилетия кэбы появились в Нью-Йорке, Париже… В городах поменьше (и на окраинах мегаполисов) — в общем там, где дорожное движение оставалось менее насыщенным и не требовалась способность юрких кэбов объезжать заторы — пассажиров продолжали перевозить дорожки, а кое-где даже фиакры.

Безопасный кэб Хэнсома на лондонской улице, 1877 год.

Безопасный кэб Хэнсома на лондонской улице, 1877 год.

Также в XIX веке была усовершенствована регуляция деятельности такси; в добавок к изобретенным ещё в XVII веке лицензиям и стоянкам такси появились номера транспортных средств и/или номерные бляхи «таксистов», разделение конных такси на классы (например, в Варшаве существовали дорожки 1-й и 2-й категории, отличавшиеся стоимостью поездки, чистотой и степенью трезвости кучеров), регулярные техосмотры, штрафные санкции (в той же Варшаве у кучера дорожки отбирали лицензию после трех нарушений)… Расцветали и злоупотребления:  лихачество; пьянство и грубость кучеров во многих городах (Париж, Берлин, Москва, Варшава) стало «притчей во языцех», а чтобы избежать наказания за оные пьянство и грубость, кучера замазывали грязью номера своих транспортных средств и «случайно» теряли бляхи; обычными были завышение цены за поездку (часто со скандалом) и незаконные подработки (например перевозка овощей на базар ранним утром, в отсутствие клиентов). Некоторые трюки конно-таксистов вошли в городской фольклор: я ещё в 1980-х слышал байку о том, как варшавские кучера дорожек ездили на «техосмотр» к обер-полицмейстеру. Придраться на осмотре было не к чему: кучера с подкрученными усами в чистейших, выглаженных «уставных» плащах (бордовый для 1-й категории, бежевый — для 2-й) с начищенными номерными бляхами; блестящие от чистоты, лака и воска дорожки; сытые, лоснящиеся лошади… но плащи и бляхи надевались только в день осмотра, а лошади с дорожками через несколько часов возвращались в прокатные конторы. И на варшавских улицах опять появлялись запряженные истощенными и исхлестанными кнутом клячами грязные «дрынды» — с гнилыми капустными листьями на сиденьях.

Характеристика варшавских дорожек

Характеристика варшавских дорожек (сатирический рисунок конца XIX — начала XX века). Слева направо и сверху вниз: на прогулку; по делу; с пьянки; с базара; с вокзала; за новым назначением.

В начале XX века фиакр, кэб и дорожку начали вытеснять такси с двигателями внутреннего сгорания. Этот факт, кстати, вызвал у публики немалый энтузиазм — автомобили были дешевле в содержании (их не надо было постоянно кормить овсом — ведь лошадь жрет даже тогда, когда никого не возит) — а значит и должны были снизить расценки на поездки. Так же они должны были сделать тонувшие в конском навозе города чище и были не такими громкими — авто на каменной мостовой производило, конечно же, меньше шума, чем грохочущая по булыжникам повозка с металлическими шинами плюс подкованная лошадь. А скорость! Эта умопомрачительная скорость в 20, а то и в 30 километров в час! Прогресс! Семимильными шагами к счастью для всего человечества!… Да, в начале XX века просто невозможно было представить современные мегаполисы… В результате кэб и фиакр исчезли  в 1920-30-х годах; дорожки продержались дольше (в Варшаве, Берлине или Будапеште они выполняли функции такси ещё после Второй мировой). Сейчас конные такси существуют в Европе исключительно как развлечение для туристов.

Симпосий

Симпосий

Симпосий — настенная роспись из гробницы в Посейдонии (позднее — Пестум), 480-е гг. до н. э.

Симпосий и симпозиум это, в принципе, одно и то же слово. Симпозиум — латинизированная форма греческого слова, а с древнегреческого συμπόσιον переводится как «пиршество», «совместная выпивка» (причем второй перевод, похоже, более точный). По какому недоразумению это название прикрепилось к научным конференциям — неясно… Хотя черт его знает, чем там эти ученые занимаются.

Древние греки выпить любили не меньше, чем кто-либо. В принципе, у них считалось постыдным напиваться до потери пульса, но это в теории. Чрезмерное употребление нигде не приветствуется. А кое где даже запрещено религией или законом. Но кого это останавливает?

Античные греки, по крайней мере, пытались процесс упорядочить. До определенного количества выпитого это даже срабатывало. В какой-то момент, конечно, собутыльники… ах, да, бутылок тогда ещё не было, симпосиасты теряли контроль над собой и начинали горланить песни, развлекаться дурацкими играми и использовать флейтисток не по назначению. Но они хотя бы пытались.

Думаю, что попытка пить по правилам — уникальное достижение культуры. Очень жаль, что утраченное. И его нужно хоть вкратце описать.

Симпосий часто начинался со складчины. Для успешной совместной выпивки требовались:

  • Вино — древние греки пили вино разбавленным; обычно это была часть вина на две или три части воды. Хотя, случалось, что «разогревшись» симпосиасты переходили к неразбавленному вину. В общем же приличным считалось соблюдать умеренность в выпивке. Поэт Эвбул так систематизировал количество выпитого и его последствия: «Первая чаша — для здоровья, вторая — для любви и удовольствия, третья — для сна, четвертая — для насилия, пятая чаша — для шума и гама, шестая — для пьяных беспорядков, седьмая — для тьмы в глазах, восьмая — для рвоты, девятая — для извержения желчи, а десятая — для сумасшествия и бросания стульев».
  • Еда. Бывало, разумеется, столы ломились от всевозможных яств — приблизительно как в наше время (см. трималхионов пир в «Сатириконе»). Компания старалась выставить на стол самую вкусную и сытную закуску из доступных, да ещё и в наибольшем возможном количестве. Правда, среди людей разумных и образованных считалось, что еды должно быть немного — лишь легкая закуска; обжорство не должно было мешать приятной беседе. Истинному философу полагалось утолить голод перед совместным пиршеством — и, правда ведь, на совместную выпивку не жрать же приходят…
  • Развлечения. Не все способны развлечь себя самостоятельно. И даже те, кто способен — не всегда в состоянии это делать. Поэтому — при возможности — на симпосий приглашались наемные музыканты (обоих полов), мимы, жонглеры, шуты, аэды (чтецы-декламаторы), танцоры и танцовщицы, проститутки (тоже обоих полов) и так далее.
  • Украшения — венки и гирлянды (которые надевались на гостей для придания пьянке праздничной атмосферы), цветы и прочие приятные мелочи.
  • Гигиенические средства — благовония, растирания и прочее; перед выпивкой положено было совершить омовение и натереться благовониями — и эту возможность должна была предоставить принимающая сторона.
  • Всякие разности вроде светильников, факелов и тележек для развоза гостей по домам.

Стоит ещё добавить несколько слов о посуде. Технически для пиршества необходимы были:

  • гидрии — кувшины для воды
  • ойнохои — кувшины для вина
  • кратеры — сосуды для смешивания воды и вина
  • килики — чаши для пития и игры в коттаб
  • и, иногда, псиктеры — сосуды для охлаждения вина

Они, конечно, обыкновенно имелись в хозяйстве. Но правила хорошего тона требовали, чтобы праздничная посуда была соответственно расписана. Это могли быть мифологические или литературные сюжеты для ведения изысканных и утонченных бесед, а могли быть и более приземленные мотивы — юмор, эротика и изображения симпосиев.

И последнее, что стоит отметить — это то, что симпосий был сугубо мужским развлечением. Женщины присутствовали на нем только в качестве гетер, проституток, музыкантш, танцовщиц и т. п.

Итак, с чего начинался симпосий? Начинался он с прихода гостей. Рабы хозяина вечеринки помогали гостям омыться и натирали их благовониями. Потом все рас… нет, не рассаживались… разлагались? раскладывались? В общем, размещались на ложах. Процесс был тяжелым — любой гость мог вспылить из-за того, что ему было определено недостаточно почетное (по его мнению) место. Нов тесных (или просвещённых) компаниях к этому относились согласно тому принципу, что не место красит человека, а человек — место.

Затем — если гости были голодны — симпосиасты ели. До насыщения — дабы впоследствии не отвлекаться на еду.

Затем совершалось ритуальное возлияние и возносилась хвала богам (возлияния в честь богов могли повторяться на протяжении всего застолья).

Затем происходила вещь, которая в корне отличает выпивку древних греков (и следовавших их традиции римлян) от выпивки современной. Выбирался симпосиарх, распорядитель симпосия. Считалось, что симпосиархом должен был быть человек разумный, авторитетный, умеренный и не склонный к пьянству (но и не питающий отвращения к вину). Одновременно с выборами определялись правила симпосия — сколько пить, чем заниматься, что обсуждать и т. п.

Следить за выполнением этих правил было основной обязанностью симпосиарха. Он мог назначать за нарушение правил штрафы, мог даже изгнать с пира плохо себя ведущего гостя. Часто симпосиарх даже определял сколько (и как часто) кому пить — для приятного времяпровождения гости должны были находиться приблизительно на одной стадии опьянения. Если темы для обсуждения и занятия гостей не были установлены изначально — их определял и назначал симпосиарх. Он же разрешал споры, судил игры и соревнования.

Игры были важной частью симпосия. Популярны были словесные игры (вроде буриме), соревнования в риторике или декламации, конкурсы на знание литературы (например, один участник произносил строку из Гомера, а другой — должен был на память произнести следующую; тот, кто ошибался — платил штраф). Были игры и менее интеллектуальные, например — коттаб: игрок должен был выплеснуть остатки вина из своей чаши в другую, стоящую в отдалении — и сделать это не проливая вино на пол. Развлекались и совсем просто: пением, танцами или использованием флейтисток не по назначению.

Приглашать артистов для развлечения — тоже было общепринятой практикой; хоть и не особо поощряемой. Сократ (в Передаче Платона, в диалоге «Протагор») говорит: «…где за вином сойдутся люди достойные и образованные, там не увидишь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток,— там общаются, довольствуясь самими собой, без этих пустяков и ребячеств, беседуя собственным голосом, по очереди говоря и слушая, и все это благопристойно, даже если и очень много пили они вина». Хотя, справедливости ради, замечу, что Ксенофонт (тоже ученик Сократа) упоминал, что Сократ любил акробатов и при случае (и при достаточном количестве вина) и сам мог откалывать кое-какие штуки.

Но на самом деле, несмотря на сторонние и посторонние развлечения, главной целью симпосия было дружеское общение. По настоящему дружеское — ибо древнегреческая поговорка гласит: «Нет более ненавистного человека, чем тот, кто помнит всё, что слышал за выпивкой».

Роберт Листон — чемпион ампутации

Роберт Листон

Роберт Листон, портрет работы Семюэла Стампа, 1847 год. Для того, чтобы лучше себе представить этого великого хирурга, надо знать, что он был почти два метра ростом и имел обыкновение оперировать в сюртуке (обычно зеленом) и армейских сапогах-«веллингтонах».

Двести лет назад необходимость ампутации была настоящей катастрофой. Никто не думал об антисептике. Мир ещё не знал анестезии — набор анестезиолога включал в себя бутылку спиртного, деревянную киянку и обернутую кожей палку (пациент должен был зажимать её в зубах — крики мешали хирургу). Почти каждый второй пациент умирал в результате операции: в Королевском лазарете Эдинбурга — а это была очень хорошая больница — умирало 46% прооперированных. Потеря крови, инфекции, болевой шок — всё представляло смертельную опасность.

Единственным спасением было искусство хирурга. Чем быстрее выполнялась операция — тем больше у пациента было шансов выжить (скорость процедуры, конечно, никак не могла повлиять на вероятность заражения, но она могла снизить кровопотерю и уменьшить шок). И врачи достигали в своей работе невероятных высот.

Одним из лучших был Роберт Листон. Он отточил свои навыки настолько, что мог отрезать ногу (выше колена) за две с половиной минуты. Его сравнивали с опытным фехтовальщиком: «Засекайте время, джентльмены!» — говорил он размахивая скальпелем.

В памяти человеческой он остался — благодаря несколько эксцентричному поведению, увлеченностью работой и скверному характеру — в основном из-за того, что стал героем нескольких городских легенд.

Первая рассказывает о том, как он, стремясь побить собственный рекорд скорости проведения операции, в запале оттяпал пациенту вместе с ногой и мошонку.

Фотография Роберта Листона, 1845 год.

Фотография Роберта Листона, 1845 год.

Вторая, не менее известная, повествует об уникальной операции «с 300% вероятностью смертельного исхода». Дело, якобы, обстояло так: отрезая пациенту ногу, он случайно отхватил ассистенту (который эту ногу держал) несколько пальцев на руке. Испугавшись, он отдернул руку со скальпелем, и разрезал этим скальпелем сюртук пожилому врачу, наблюдавшему за операцией. Лезвие лишь вспороло ткань, но старый доктор, взглянув на место разреза и увидев там пятна крови, скончался на месте от сердечного приступа. Прооперированный пациент умер через несколько дней от гангрены; от той же гангрены умер и ассистент Листона, заразившись ею от пациента через скальпель, лишивший его пальцев. Одна операция — три смертельных исхода.

На самом деле эти рассказы не совсем соответствуют действительности. Скорее всего, они базируются на слухах, распространяемых не слишком жаловавшими Листона сотрудниками. Будучи сыном священника, Листон был невероятно принципиален. Кроме того, он был трудоголиком и предъявлял очень высокие требования к коллегам. В итоге (в 1834 году), он должен был из-за разногласий с коллегами покинуть Королевский лазарет Эдинбурга. Правда за 16 лет работы в нем, Листону удалось снизить показатели смертности после операций с 46% до 15%.

Без работы самый быстрый хирург Британии долго не остался; уже в 1835 он принимает должность первого профессора хирургии в больнице Университетского колледжа Лондона (там он работал до самой смерти в 1847 году). Там (21 декабря 1846 года) Роберт Листон проводит  первую в Европе операцию с применением анестезии. На этот раз операция — это была ампутация ноги — заняла у Листона 28 секунд. Для анестезии он использовал эфир: «Мы сегодня используем этот придуманный янки трюк, джентльмены, — заявил он, — чтобы лишить нашего пациента чувствительности» — американец Уильям Мортон применил этот вид анестезии двумя месяцами ранее.

В добавок к вышеперечисленному, он изобрел зажимы для артерий и шину для фиксации бедренной кости, которую используют до сих пор.