Кошмар Карло Гоцци

Кошмар Карло ГоцциЗнаменитый итальянский (точнее, венецианский) драматург Карло Гоцци (1720-1806) точно знал, в чём причина его неприятностей.

«…вместо жалованья, вместо пенсионов и пожертвований я бы предпочел, чтобы черти, духи и прочие потусторонние невидимые враги человека, оставались запертыми в горшке, куда их заключил царь Соломон. К сожалению, ученые нашли горшок и сняли крышку. Отсюда происходят все мои неприятности».

Дело было в том, что во многих своих пьесах («Принцесса Турандот», «Весёлые нищие» и т. п.) беспечный Гоцци выводил всяких потусторонних существ — фей, джиннов и прочих. Им это, судя по всему, активно не нравилось. И они — после того, как писатель проигнорировал недвусмысленные предупреждения в виде мигреней и пропажи голоса у актёров — начали мстить.

Первый удар потусторонние силы нанесли на премьере «Короля джинов». Направлен он был на новые шелковые панталоны. Сперва Гоцци обуял неизъяснимый и беспричинный ужас. Потом какая-то бестелесная сущность толкнула его под руку — следствием стало то, что целая чашка горячего крепкого кофе вылилась на нижнюю часть гардероба драматурга. Он попытался спастись бегством в комнату актёров — но духи подставили ему на тёмной лестнице ножку, он упал, зацепился за гвоздь и несчастные штаны были разорваны. При этом какой-то голос нашептывал ему: «Не следовало тебе ставить «Короля джиннов»! Как бы ты в этой дерзости не раскаялся!»

Это происшествие подвигло литератора на рефлексию:

«До сих пор спрашиваю себя, не заслуживаю ли я действительно порицания за то, что общался несколько легкомысленно с существами, которые имеют право на наше уважение, хотя лишены тела. Есть определённые требования вежливости по отношению к разуму. Форма, объем и плотность необходимы для выполнения этих обязанностей, потому что нельзя требовать, чтобы вы целовали руки, обнимали колени духа, у которого нет ни рук, ни ног. Духи, понимая эти трудности и уступая нашей слабости, никогда не упускают случая временно принять человеческую форму, когда хотят засвидетельствовать свою покорность; но именно потому, что мы не можем выразить наше уважение внешними знаками, они могут придавать больше значения внутреннему чувству благоговения и разражаются гневом по отношению к неосторожному, который бравирует своим легкомысленным поведением. Христианская заповедь о возвращении кесарю кесарева, не предписывает ли человеку оказывать больше уважения существам невидимым, более могущественным, чем сам Цезарь?»

Увы, извинения не были приняты. Духи продолжали мстить. И Гоцци решил сопротивляться. И не напрасно.

«Феи поняли опасность, угрожающую им, они угадали мои мысли и не смели предаваться своей страсти из-за опасения потерять самих себя. Вместо того, чтобы поразить меня каким-нибудь большим несчастьем, что раздразнило бы мой поэтический язык, они удовлетворили свою обиду тысячей мелких беспрестанно повторяющихся уколов, прозаических невзгод, к которым театральное искусство не могло приспособиться, но которые отравляли всю мою жизнь».

Но мелких неприятностей хватило бы, по признанию писателя, на толстый том.

Во-первых Гоцци начали регулярно принимать за кого-то другого. Ещё Бог с ним, если его путали с неким сенатором и благодарили, скажем, за освобождение сына из тюрьмы. Но когда его начали путать с импресарио венецианской оперы (Микеле делл’Агата)… Бедняге приходилось передвигаться по городу в сопровождении певиц, танцовщиц и актёров, требующих ангажемента; выслушивать нелицеприятные мнения о последней постановке; объяснять, почему он не может дать контрамарочку… жуть, в общем. А когда его перестали признавать уже знакомые…

«…я пересекаю мост Св. Лаврентия и встречаю на этом мосту знаменитого профессора астрономии Тоальдо, которого я отлично знаю и который меня знает очень хорошо. Я приветствую его. Он смотрит на меня, серьезно снимает шляпу и говорит: «Привет, Микеле!». Затем идет своей дорогой и направляется по своим делам, как если бы он сказал что-то совершенно обыкновенное. Эта общая настойчивость меня удивляет: у меня кружится голова; я спрашиваю себя, не Микеле ли я на самом деле и не является ли недоразумением то, что я считаю себя Карло Гоцци. К счастью, Микеле не имел врагов, и никто не собирался ему мстить».

Дальше было ещё хуже:

«…я прогуливался по этой площади в поисках свежести, беседуя с патрицием Франко Гритти. Вдруг слышу голос, кричащий мне в уши: «Что ты здесь делаешь в такой час? Почему бы тебе не пойти спать, ты, осел?» Одновременно я получаю сзади пару крепких пинков. Я поворачиваюсь в ярости, готовый драться, и вижу сеньора Андреа Градениго, который рассматривает меня внимательно и рассыпается в извинениях, говоря, что принял меня за Данило Цанки. Я принимаю извинения по поводу именования меня ослом и пинков, но спрашиваю, по какому случаю он удостоил Данило конфиденциями такого рода. Сеньор Градениго отвечает мне, что он интимнейшим образом связан с Цанки, и хотел сыграть с ним злую шутку, к которой не имели никакого отношения ни эти удары, ни мой зад».

Во-вторых феи заставляли несчастного Карло Гоцци постоянно мокнуть. «…никогда или почти никогда неожиданный дождь или гроза не падали на город без того, чтобы я был вне дома и без зонтика» — жалуется он. А уж то, что как только он находил место, в котором можно было спрятаться от дождя, дождь прекращался — окончательно вгоняло беднягу в депрессию.

В третьих духи не давали Гоцци побриться. Стоило ему намылить щёки — как появлялся визитёр, притом достаточно уважаемый — чтобы нельзя было просто так выставить его за дверь. Точно то же происходило и тогда, когда писатель изъявлял желание поработать — с той лишь разницей, что в этом случае посетитель был не только уважаем, но ещё скучен и зануден.

Но самое ужасное происходило в момент мочеиспускания:

«Всегда, когда некие мелкие неприятности, на которые природа нас осудила, заставляли меня искать на улице уединённый угол, враждебные демоны не смущались направить мимо меня какую-нибудь прекрасную даму; или открывалась дверь, и я видел выходящую из нее целую компанию, к вящему огорчению моей скромности. О, Король джиннов, как хватает у вас стыда так низко пасть в вашей злобе?»